Kazakhstan Fashion Week следит за всеми модными тенденциями в мире музыки, театра и искусства, а спектакли «Счастливые поют» и «Зовите меня Джордж», поставленные Галиной Пьяновой, являются яркими событиями в культурной жизни нашего города. Их нельзя пропустить, если вы – ценитель искусства, а еще и потому, что спектакли получились стильными и модными.

Перед открытием нового театрального сезона Галина Пьянова – художественный руководитель и главный режиссер успешного, независимого театра «ARTиШОК», единственный казахстанский режиссер – обладатель российской премии «Золотая маска» в номинации «Эксперимент», рассказала нам не только о своих планах. С ней хотелось говорить о многом: об актуальных социальных вопросах, о душе и совести, о смысле жизни и призвании. С первых минут интервью меня накрыла волна обаяния и мощной энергетики удивительной женщины-режиссера. А кого не накроет, когда встречаешь творческую личность с беспокойно яркой природой и глубиной. Столько жизни, столько внутренней свободы! Тотальное вовлечение в разговор, в заданный вопрос, в настоящий момент… После разговора, как и, впрочем, после любого артишоковского спектакля, хотелось побыть в состоянии осмысления. И в этом есть ценность театра.

- Галина, существует ли мода в театральном искусстве? Насколько мода влияет на театр? И может ли театр влиять на моду?

- Театр подвержен моде. Иногда театр формирует моду на актуальность, задает тон в позициях, ведь и гражданская позиция тоже бывает модной. Мне очень везет. У меня такая карма - я часто работаю с артистами моложе меня. Мне интересно, как молодые артисты оценивают режиссера. Если говорят: «Он не модный!», немножко пугаюсь, но понимаю, о чем они. Они о том, что режиссер уже не идет в ногу со временем. Особенно с молодым поколением, что очень важно! «Как одевается», конечно, тоже важно, потому что это форма, которая поддерживается мощным содержанием. Ее нельзя игнорировать. Как режиссер выглядит, поддерживает ли он здоровый образ жизни, какую музыку слушает... На сегодняшний день мода - это и образование. Поэтому, лучше быть модным в театре. Меня очень радует, что Гершвин и Синатра получились модными в Алматы. «Счастливые поют» вообще был авантюрой, а я очень люблю авантюры в искусстве. Мне кажется, практически все авантюры успешны!

- Можно ли тогда ставить знак равенства между авантюрой и экспериментом?

- С точки зрения театра я не считаю «Счастливые поют» супер экспериментом, но это продюсерский эксперимент. Составляющая актеров, музыкантов - все это было для продюсера Анатолия Цоя большой авантюрой. Анатолий, который нас всех объединил, не знал меня как режиссера. И он до последнего не знал, что в итоге получится. Инициатор проекта джазовая певица Ирэн Аравина нашла меня в Новосибирске, где я тогда работала. Сначала я отказалась, хотела взять перерыв, но Ирэна нашла те слова, которые меня подстегнули. Пьеса была написана заочно, репетиции велись по скайпу. У меня не было возможности приехать даже на премьеру. Я листала Facebook и ждала, что вот-вот начнут писать: «Какой это кошмар!» И когда увидела посты с восторгами, облегченно выдохнула. Я посмотрела второй спектакль и сказала: «Все переделываем!» Надо мной шутят, что я все время переделываю спектакли. Это тоже моя мода.

- В одном из интервью вы говорили, что не согласны со штампом об экспериментаторстве, который приписывают «ARTиШОКу» и который отпугивает «классических театралов». Но вы экспериментатор. Музыкальные спектакли, которые являются первым отечественным творческим продуктом, еще один успешный эксперимент или авантюра, как вы говорите. Что вами движет, откуда в вас потребность в постоянных вызовах?

- Если говорить о мировой практике, есть более экспериментальные направления. И то, что для Алматы было мощным экспериментом и казалось, что мы изобретаем колесо, давно было известно в мире. Наш первый спектакль «ZIP-ZAP …и ни слова о метле!» я представляла как своеобразную пантомиму. Он стал успешным, мы с ним получили много призов. На одном из международных фестивалей от критиков, которые нас хвалили, мы узнали, что сами того не ведая, сделали саундмим. Оказалось, это достаточно традиционное направление, давно существовавшее в Европе. В той театральной школе, где я обучалась, это не преподавали. Но зато для Европы спектакль явился экспериментом в области темы.

Я иногда себя корю за то, что не могу поставить нормальный, простой, сюжетный, абсолютно всем понятный спектакль. Хочется это сделать как личный эксперимент, но не получается. Я прихожу к выводу, что меня зажигает и поднимает только область какого-то…, я не могу сказать общественного нестандарта, я так не имею право говорить..., но мне интересна структура, которая иногда может быть поломана. Она сознательно мною ломается, чтобы вскрыть иные моменты художественного произведения.

Всех шокировал спектакль «Дон-Кихот» – у одних вызвал восторг, у других сильное раздражение. У меня не было задачи будоражить людей, и уж точно раздражить их. Раздражение и конфликт для меня очень болезненные явления, как для личности.

Недавно во время антракта одна женщина сильно возмущалась и кричала: «Что вы себе позволяете?» Администраторы предлагали ей вернуть деньги за билеты, на что она ответила, что хочет досмотреть это безобразие до конца. Человек пришел смотреть Дон-Кихота мужчину, а на сцену вышла пожилая женщина. Когда я придумывала этот спектакль, мне казалось, что это же так понятно, почему Дон-Кихот пожилая женщина, почему в нашем обществе пожилой человек является таким раздражителем – он борется с мельницами. Раздражает ситуация абсолютной непонятости, и эта ситуация сама оказалась как Дон-Кихот. В конце спектакля женщина в зрительном зале аплодировала стоя.

- Вы производите впечатление матерого режиссера с железным характером. Чтобы собрать такую труппу и оставаться актуальным по сей день, нужен такой характер. Вместе с тем в вас ощущается какая-то наивность и ранимость…

- Я думаю, что больше наивность. Ранимость для моей профессии сродни профессиональной непригодности. Это как отсутствие школы что ли. Если я говорю со зрителем о Дон-Кихоте, то я должна говорить не о себе, а о нем и найти в зале адекватность всей этой истории. Театр мне интересен, когда я вижу на сцене адекватную себе ситуацию и прохожу определенный путь инициации. Грубо говоря, я делаю прививку к смерти, к старости, например. Вот я сижу молодая, а мне говорят: «Знаешь, ведь старость придет, и как-то надо будет в этом быть». Это не назидательность, это как дать человеку пробу чувства, которое, возможно, он никогда и не испытает в жизни. И хорошо, если он испытает это в театре. Либо он столкнется с этим в жизни, и у него уже будет понимание того, как возможно прожить эту ситуацию, или почему так не нужно проживать. Мы как театр молодцы будем тогда, когда поможем человеку чуть-чуть забыться, дать возможность просмеяться, если человек долго не смеялся.

Как-то пришел на спектакль мой знакомый по работе, не связанной с театром. Человек очень сдержанный. Не знаю, какая у него была жизнь, но я никогда не видела его улыбающимся. И вдруг, когда все в зале начали смеяться, он тоже заулыбался. Я прям увидела, что у него не разработаны мышцы улыбки! Очень здорово, если такое происходит! В другом случае человек вдруг заплакал, потому что многие из нас не могут себе это позволить, став взрослым.

- Вы готовите мюзикл о Батырхане Шукенове. Какой это будет проект?

- Музыкальный спектакль, но я чувствую, будет немножко неправдой, если мы сделаем мюзикл типа «Ла-ла-лэнд». Вы знаете, сопротивляется сама фактура личности. Я наслушиваю песни Батыра, и я не слышу там happy. Там очень много любви, тоски, много печали, очень много ранимой души и наивности, кстати. Безумной наивности. Это не история лакированных людей, как это чуть-чуть есть в истории с Синатрой и Пиаф. Всех карт раскрывать не буду, уж очень много желающих быть рядом с этой историей.

- Как формировались ваши жизненные ценности?

- Я же советский человек. Мое поколение немножко пионеры. Я это говорю с горечью. Мы жили в стране, в которой было важно с точки зрения идеологии, не оставаться равнодушным к происходящему. Нам это привили. Иногда мне хотелось бы не реагировать, но я просто не могу. Я не знаю, как прикрыть эти амбразуры. Мне до слез больно, когда вспоминаю мальчика, сбитого на Аль-Фараби. Как режиссер, я человек действий, и реально думаю, какие конкретные шаги предпринять. И опять эта наивность, понимаете. Это история утопий. Как это все прекратить? Это всё дон-кихотовские вопросы.

Сейчас мы с труппой решаем, что нам дальше репетировать. И это очень болезненный вопрос для нас. Я знаю, что городу действительно нужны «Счастливые поют» и «Зовите меня Джордж». Я знаю, почему они модные. Когда ты приходишь и смотришь на красивых людей, слушаешь красивую музыку, ты сам становишься немножко выше, красивее. Я хочу делать красивые истории, мюзиклы. Это необходимо, потому что во время войны – видите какие страшные вещи я говорю – во время войны артисты должны ходить во фраках, и тогда они спасают и вылечивают какое-то количество людей. Это своеобразная терапия искусством.

Несмотря на то, что я сильно ощущаю тревогу в нашей стране, я очень хочу здесь жить. Я иду на многие вещи, которые сложны. Мне очень сложно дается казахский язык на уровне фонетики. Я стесняюсь говорить, но буду продолжать учить, чтобы хотя бы понимать, что говорит на репетициях моя группа. Я очень люблю эту группу и не боюсь говорить о казахском языке, о Казахстане. Мы очень свободны в этом во всем.

Я анализирую, что происходит сейчас, и начинаю бояться будущего. Хотя знаю, что будущее для меня в другой стране вообще не определенно. У меня был опыт отъезда, я понимаю, о чем говорю. И речь не только обо мне. Я вижу, что происходит с моими артистами. Начинаются метания, страшные разговоры. И у меня от страха возникало решение открывать сезон «Гамлетом». Это возможность хотя бы самим проболеть этот вопрос.

Когда мы начинаем говорить языком Шекспира, становятся понятными многие вещи: что происходит в стране, с народом, с элитой. Что это происходит не только с нами. Так было всегда. Никто не хороший и никто не плохой, просто такой виток времени и очень серьезный процесс событий. Мы попали в момент тектонического разлома, когда человека начинает мощно ломать. Он не может самоидентифицироваться, не может понять даже свою гендерную принадлежность. У Шекспира все это есть в тексте «Гамлета»: «Мне мужчины скучны, а женщины - тоже, хотя твоя улыбка и не согласна, кажется, с этим», - говорит он другу. И ты понимаешь, о чем он говорит. Он и не гей, и ему вообще все равно. Колбасить начинает жутко. И люди образованные и необразованные попадают в один ранг с животными, которые начинают выть перед страшным катаклизмом. Важно прожить это все на территории театра только ради одного - чтобы понять, как человеку достойно выйти из этой ситуации, как не оскотиниться, не озвереть. Так что, открываться будем «Гамлетом». А мюзикл уже будет ближе к ноябрю или декабрю.

- Тектонические разломы дошли и до театрального мира. Была информация, что театры переводят на муниципальную основу. Какое будущее ждет наши театры?

- У нашего государства столько реальных проблем, что ему вообще не до культуры и не до театров. Наблюдается тенденция равнодушия к этому институту, непонимание, как этот институт государству важен. Не даром при всех великих были театры, при королях всегда были шуты, которые и проговаривали правду. Происходящая деградация, нехватка базового образования не дают понять, что там, где ты экономишь на культуре и искусстве, музыке, литературе, на художниках, театре, образовании, там будут расширяться армии и полиция. Это закон.

Там, где дикий человек сбивает ребенка и подкидывает под дерево, и ему не привиты нравственные и этические нормы, что все равно будет наказание, что будет мучить совесть, что все к тебе вернется - такие страшные вещи будет разрешать армия и полиция. Мы больны, нас надо лечить, наши души надо лечить. А ведь это все можно понять через хороший театр. Это прививается культурным способом.

- Сейчас появилось множество театральных площадок. Как вы ко всему этому относитесь? Все ли ответственно относятся к вопросу самоцензуры?

- Я очень счастлива, что появились театры. Очень благодарна «ARTиШОКу» за то, что он это спровоцировал. Поверьте, кричать: «Мы единственный в мире независимый театр!» – приятно до определенной степени. Это как работать против себя. Как говорил один режиссер, это как «в генеральских погонах по деревне ходить».

Слава Богу, театров появилось много. И пусть они появляются, потому что создаётся нормальное конкурентное поле. Теперь в поле конкуренции будет видно, кто интересен. Это заставляет очень много и серьезно работать.

Что касается самоцензуры, независимость воспринялась многими, как возможность быть немножко дилетантами. Можно окончить актерские курсы и вроде как ты уже артист, чуть-чуть понял про импровизацию – и уже позволяешь себе делать спектакли. В данном случае я четко понимаю, что «ARTиШОК» установил высокую планку, потому что это школа. Только при наличии порядка и хорошего образования возможно человеку объяснять, почему необходимо играть убийцу, будучи верующим человеком. Очень важно самообразовываться на уровне чтения серьезной литературы, серьезной насмотренности мировых театральных постановок. Быть не просто самыми лучшими, а подниматься на уровень воздуха, чтобы зритель говорил, что ощутил чудо, что с ним произошло какое-то изменение. По сути это определённая религия, поэтому мы и конкурирующие организации. Если ты выходишь на сцену и играешь Дон Кихота, ты и сам немножко должен быть Дон Кихотом. А для этого ты должен знать немножко больше, чем дала тебе средняя школа. Вот это и есть самоцензура. Это основное требование сейчас в «ARTиШОКе», и оно у нас даже закреплено юридически.

- В одном из интервью вы говорили, что хотите поработать с аудиторией тинэйджеров. Появились ли у вас спектакли для подростков?

- Да, это «Звериные истории» с фокусировкой на подрастающее поколение. Мы поняли, что Алматы вообще не занят подрастающим зрителем. К сожалению, ТЮЗ - умирающий театр. Дети просто не хотят ходить туда. И в прошлом сезоне мы взяли позицию тех, кто будет говорить молодому зрителю: «Люди, в театре интересно!»

- Я процитирую актера Александра Збруева: «За каждым актером должна стоять личность интересная зрителям. А интересен актер, когда заразителен и знает больше, чем зритель. Главное найти свое я, которое он сможет вложить в эту роль, не нарушив при этом авторской драматургии». Часто в авторском искусстве ставятся спектакли на вырост, актеры в вашей труппе молодые, а что если актер внутренне не готов к таким ролям? Молодой актер может выдать эмоцию, которая у него еще не созрела?

- У нас работает очень крутая менеджерская группа, которая проводит социальные опросы и анкетирование среди наших зрителей, это помогает вычленить нашу аудиторию, собрать обратную связь от зрителя. По закрытию сезона мы провели внутреннее собрание, на котором менеджеры проговорили то, что должно было ударить по самолюбию некоторых артистов: «Наш зритель – это высшее образование, знание нескольких языков, возможность свободно путешествовать по миру и видеть разных театральных режиссеров, а вы о некоторых даже не слышали». Наш зритель иногда образованнее нас.

Раньше группа состояла из пяти человек с очень мощным единомыслием, мы были люди одного потока, нас интересовала одна литература, мы просто были друзьями, общались на одном языке. Сейчас, когда мы с молодым актером готовим спектакль, объясняем ему смысл этого театра, язык театра. Артист сначала может сопротивляться, не понимает, почему у него нет текста, например. Приходится рассказывать актерам о модных, странных, альтернативных тенденциях и направлениях. Мы привозим в Алматы фантастические театральные группы как «АХЕ» – это мировые лидеры визионерского театрального направления. С усилием поворачиваем сознание не только зрителей, но и актеров. Мы говорим: «Люди, вы больше никогда такого не увидите! Придется ехать в Эдинбург. Их даже в Питере, откуда они родом, невозможно увидеть».

- Галина, у вас есть автобиографичные спектакли, в которых ваша личная история прослеживается?

- До определенной степени очень биографичной была наша история «Back in USSR», которую мы делали с Вероникой Нассальской, Леной Тайматовой, Леной Набоковой и с нашей немкой Патриссией.

Этот спектакль мы придумали, сидя за чаем. Мы тогда были моложе, и разговор шел о том, что какие-то мы странные люди получились. Я до сих пор так считаю. Школу закончили в год развала Союза. С одной стороны мы такие очень мощные пионеры, у нас до сих пор остался комсомольско-пионерский задор. С другой стороны, мы поколение «НЕДО», которое не идет до конца, что ли. Вы очень точно сформулировали, мы наивные. Нам уже по столько лет, а мы все в какой-то наивности прибываем. Разочаровавшиеся и неопределившиеся. Очень нерациональное поколение.

- Однако же, ваше поколение умеет удивлять, как например, в фильме «Лето» режиссера Кирилла Серебренникова. Во вставленных документальных кадрах у Виктора Цоя и других персонажей такая культурная речь, ни одного мата. Им там по двадцать лет, а столько философии, размышлений о собственном ощущении мира. Какие-то очень взрослые.

- В 1986 году, когда началась перестройка, вдруг такое огромное количество литературы свалилось на нас четырнадцатилетних! После Николая Островского с его «Как закалялась сталь», которого в нас впихивали тоннами, мы вдруг переключились на Кобо Абэ, Лагерквиста, Гессе, Булгакова. Я узнала, что на Барахолке есть книжный развал, взяла у мамы пять рублей и поехала искать Хармса. Купила эту синюю книжку и была такой модной, потому что у меня был Хармс! Мы зачитывались, передавали его друг другу. Мы были голодными до другого языка. Возник вопрос не идеологии, а мощной философии. Мы действительно стали разговаривать по-другому, у нас возникла особая среда, кстати, возле рок-тусовки. С Ирэн Аравиной мы познакомились в этой рок-тусовке. Она тогда уже пела в «Дети Парижа» и ходила с серпом и молотом на лице. Мы были очень голодные и до музыки. Когда возникли Цой, Гребенщиков, мы за ними готовы были хоть-куда!

Я вчера ехала в такси, и такси остановила бабушка 92 лет. Она ехала к подружке, которая собралась умирать. Бабушка оказалась бывшим следователем, майором полиции. Водитель тоже бывший майор. Завязался разговор. Таксист спрашивает:

– Вы жили в войну, застали Сталина, Хрущева, перестройку. Так при ком лучше было?

– При Сталине.

Ох, ничего себе бабушка, подумала я. Она продолжает:

– Знаешь почему? Потому что это мое детство было.

Я внутренне ей зааплодировала. Это правда! Может, я поэтому так вспоминаю сейчас свое детство.

- А в вашем детстве родители поддерживали и давали вам свободу? Говорят, сколько детей не воспитывай и не вкладывай в них, им все равно будет что рассказать психологам. Что с этим делать?

- Меня иногда ругают, что я слишком демократична со своими детьми. А я просто помню, как меня уважали родители в самом критическом подростковом возрасте. Они доверяли мне и понимали, что ничего плохого я не сделаю. Думаю, я тоже воспринимала это доверие и поэтому не рвалась в какие-то запредельные истории. У них была попытка отговорить меня от театрального будущего. Но это обычный родительский страх, и он очень справедливый с их точки зрения. Я тоже своей дочери сказала: «Если это не твое призвание, если ты не можешь без этого жить – не иди! Если можешь без этого жить, тогда выбирай другую профессию. Когда ты начинаешь просто болеть без этого и готов этим заниматься без денег, только тогда это призвание».

Родители очень уважали мой выбор, хотя и не понимали моего комплекта рваных джинс с лыжными ботинками. Я помню реакцию папы, который очень ценил женскую красоту. Его корёжило от того, как я выгляжу, и он спросил: «А что у нас с платьями? Ты же не похожа на девочку, ты как парень выглядишь!» И больше не было ничего, только подшучивал иногда. Родители молча выжидали, когда я надену платья.

- А сейчас без чего не представляете свой гардероб?

- У меня всегда есть кеды. Мне очень нравится носить кеды с пиджаком и со всеми остальными вещами. У меня всегда есть брюки, всегда есть смешные комбинезоны. Я ощущаю себя таким Карлсоном.

- Кого из казахстанских дизайнеров вы знаете?

- Киру Майшеву и «Pentatonica». Я вам расскажу историю. Недавно я работала с московской актрисой. Это была коммерческая работа, и актриса осталась недовольна костюмом. Была ночь, а утром у нас с ней спектакль. И эта очень красивая высокая женщина лет пятидесяти интеллигентно, не скандаля, не капризничая, дала понять, какой это ужас. Я позвонила Кире:

– Алле, Кира, ты в Алматы?

– Я не в Алматы, но вы прямо сейчас можете проехать в магазин.

Актриса и себе купила, и дочери что-то приобрела. «Pentatonica» часто выручала нас, я очень их люблю. У меня есть их платья.

Еще знаю Леонида Жеребцова, который сшил нам костюмы для одного спектакля уличного формата. Мы увидели его в каком-то журнале и сказали: «Хотим такое!» Он очень удивился обращению театра. В итоге наши парни были в крутых плащах и в крутой клетке. Мы были полностью одеты от «ZHEREBTSOV», и очень гордимся этим.

- Галина, ваша идея о счастье?

- Счастье - это когда ты нужен. Я уверенна в этом. Когда с тобой интересно, когда ты необходим. Когда с тобой рядом люди, которые знают, что не хотят от тебя сбежать. Хотя одиночество — это тоже вещь, которую надо прожить.

- И последний вопрос, откуда идея с яблоками в «Зовите меня Джордж?» Очень сильный ход, когда на сцену выкатываются яблоки и мальчик не может собрать их. Этот момент тронул очень многих…

- Я передам Анатолию Цой. Проект коммерческий, и я обсуждаю все с продюсером. Я предложила такой финал и увидела, что ему не очень понравилась эта идея. Но я работаю в компании, в которой мне доверяют, и настояла: «Давай делать, потому что Гершвин тот человек, в которого все яблоки не умещаются!»

Автор: Нурия Сипатаева